Особое место в романе уделяется выдуманному языку, надсату, на котором общаются подростки. Писатель, побывав в СССР, вдохновился звучанием русского языка и ритмами «порочной» молодёжной культуры, противопоставляя их классической музыке. Надсат представляет собой транскрипцию русских слов, написанных латиницей: «Молочный бар „Korova“ — это было zavedenije, где давали „молоко плюс“… всем plevatt, даже газет нынче никто не читает». Как взрослые персонажи, так и читатель не понимают сленг жестоких подростков, что создаёт дистанцию между происходящим насилием и аудиторией, будто автор сатирически и со злой ухмылкой говорит: «Это не про нас, и нас это не коснётся». Однако постепенно надсат становится ключом к миру Алекса. Его язык превращает обсуждение преступления в перформанс, отражая двойственность искусства: Бетховен сопровождает изнасилование, а сленг делает зло «стильным». Жаргон Алекса эстетизирует совершаемые преступления и связывает с субкультурой, делая его частью «племени», чьи правила читатель постепенно усваивает. Автор показывает, как будет восприниматься искусство, созданное для созидания, если человека окружает хаос и насилие.

Правда, Берджесс оставляет читателю намёк на то, что Алекс изменится, но уже по собственной воле. Произведение вовсе не пропагандирует насилие, а подталкивает читателя к выбору жизненной стратегии в рамках своих морально-нравственных принципов. Однако, порой даже мораль иногда не способна остановить насилие. Так, оказавшись на плоту «Медузы» Теодора Жерико, можно легко оказаться в числе тех, кто пожирает своих товарищей по несчастью. Можно ли в страшных условиях сохранить человечность ценой своей жизни?