Альманах. Сириус. Регионы
литературный сборник молодых авторов
Неудачник

Юлия Верник
16 лет

Фото: © Freepik

ГБУ ДО Региональный центр «Вега»

Я сижу в комнате с серыми стенами, где пахнет затхлостью, табаком и почему-то алоэ…

Дышать мне почти уже невозможно, потому что у меня, некурящего и ненавидящего аромат даже самых лёгких сигарет, к тому же аллергия на алоэ, но мне так хорошо, что скоро, наверное, из-за ушей полезут жабры, а кожу спины разорвут могучие крылья и унесут куда-то в небо.

Я счастлив. Впервые за последние лет десять.

Да, мне позвонили среди ночи, разбудили и вытащили из постели, да, я весь на нервах, и всерьёз боюсь, что сердце выпрыгнет из груди, но я чувствую себя таким живым, таким гордым, таким… Таким молодым.
Помню как вчера свои двадцать лет. Вот он юный, наивный и не разочарованный Лука Кварацхелия. Я, на последнем курсе, пишущий диплом по «Раненому столу» Кало, почти готовый искусствовед… Помню, какой-то одногруппник позвал меня на вечеринку, развеяться, отдохнуть… В общем-то он всех пригласил, а не меня, меня лично никто бы не пригласил, но суть не в этом! Суть в том, что все на этом празднике были не кто иные, как чопорные мажоры, а как известно, чопорные мажоры обожают искусство, потому что в их кругах умение вовремя вставить «апокрифично» или «эпохально» с бесконечно преисполненным видом очень ценится. Поэтому когда меня спросили, чем я занимаюсь, и я ответил, что Фридой Кало, всех это очень воодушевило. Я что-то рассказывал на эту тему до конца вечера, все улыбались, кивали и были очень довольны. А потом пригласили меня прийти и в следующий раз. И в следующий, и… Я стал вхож в узкие круги делающих вид, что смыслят в искусстве. А потом я очень удачно защитил диплом и меня с ним кто-то из новых «друзей» пристроил на одну конференцию… Месяца четыре я был очень популярен в «узких кругах». Я приходил в музей, смотреть на «Девочку с персиками», и стайки девочек без персиков начинали хихикать над моими сросшимися к середине бровями и шептать при виде меня: «Ой, этот, про которого ты рассказывала? А ничего, симпатичный…». Не буду врать, поскольку не практикую этот вид спорта, мне нравилось внимание. Я чувствовал себя действительно хорошим специалистом, чьи знания восхищали и интересовали людей, сейчас же взрослый Лука понимает, что их интересовало только отражение в зеркале и способы сделать это отражение привлекательнее в глазах таких же, «интеллигентных» людей. А потом всё сошло на нет. Им стало скучно, а я не умел поддержать интерес, потому что не понимал их истинных потребностей. Они хотели обёртку, я же изо всех сил пытался всунуть им конфетку… Кончилось тем, что меня забыли, будто меня и не было вовсе. Меня поманили этой мизерной, «пробной версией» славы, и я остался ни с чем… Популярность — вещь бесконечно коварная.
А я неудачник.

Поэтому, наверное, я сейчас так счастлив, так счастлив! Был ли Персиваль также счастлив, как я, когда нашёл священный Грааль? Сомневаюсь. Такой шанс… Один на миллион.

Я увижу творение Фриды своими глазами, не глазами фотографа и не глазами копииста, а своими, собственными. Я прикоснусь рукой к её труду, мне придётся это сделать, чтобы подсчитать мазки, правда в перчатках, но сути это не меняет!

Фото: © Freepik

Конечно, картина может оказаться подделкой, её привёз какой-то далёкий от искусства Иванушка-дурачок, который якобы по счастливой случайности нашёл её на чердаке у деда-КГБшника, прогуглил и вот — стоит на пороге нашего музея с утерянным шедевром. «Раненный стол» Фриды Кало на даче у КГБиста, нет, вы только представьте! Могла ли она себе представить, что её обворует коммунист?
Или что его внук будет выдавать бездарную копирку за её гениальную работу?
Потому что здесь явно одно из двух.
Одно из двух… И третьего не дано.
В дверном проеме появляется какой-то юнец и зовет:
— Лука Константинович, пойдёмте…
Я встаю, пытаюсь расправить на себе пиджак и на негнущихся ногах следую за молодым человеком. Виски стучат, словно поршни автомобиля, сердце бьется, подобно загнанному зайцу, душа где-то в пятках… И очень жарко.
Меня вводят в просторную залу с мраморными стенами и красивейшей люстрой под потолком. Плитка пола под светом её переливается всевозможными цветами.
А в центре стоит стол, огромный, красного дерева, он как некий пьедестал. На столе картина.
Я натягиваю перчатки на трясущиеся руки и подхожу к столу.
А дальше всё было как во сне, как в бреду. Я ничего не помню.
Потому что количество мазков сошлось. И холст, и краска, всё сошлось… Сомнений нет.

II


Но я сомневаюсь. Если поступить по совести и сказать, что это подлинник, то я убью картину. Я работаю в музее шесть дней в неделю из семи, и я знаю, какая это жизнь. Для картин, разумеется.
Каждый божий день приходят люди. И достойных лицезреть искусство среди них почти нет.
Во-первых, это школьники. Они гогочут, показывают пальцами на картину и друг на друга, употребляют нецензурную брань! Они бесконечно глупы, от них вянут уши и вообще всё, что в состоянии завять.
Во-вторых, уже вышеупомянутые богатенькие буратино, в качестве очередного своего развлечения выбирающие музей. Они неспособны, в силу недостатка образования или банального отсутствия наполнения в черепной коробке, оценить всё величие искусства, им это не под силу.
В-третьих, семьи с детьми. Это и то и другое, вместе взятое. Они и глупы, и ленивы, и даже не пытаются понять… Для таких людей придумали телевизор, это единственное, что они в состоянии осмыслить.
Висеть и смотреть на этих приматов — отвратительная судьба.
Не лучше бы интеллигентный ценитель искусства, действительно смыслящий в прекрасном, приобрёл картину и любовался ею?.. У меня есть знакомые, которые могли и хотели бы это сделать. И все будут счастливы…
Но я должен сделать то, что должен. Я обязан сказать им правду.
И шедевр будет умирать.
Заламываю локти. Хочется уйти и сделать вид, что и не было никакой картины, что это всё просто одновременно приснилось директору музея и внуку КГБиста…

Фото: © Freepik

— Лука Константинович, вы уже закончили? — в дверном проеме появляется голова того же юноши.
— Да, да…
В комнату заходят ещё несколько людей, все в деловых костюмах. На лицах у них вопросительные выражения, они выжидающе смотрят на меня. С минуту мы все молчим. Потом один из них нетерпеливо произносит:
— Ну?
— Что ну? — не понимаю я.
— Это настоящая картина или подделка? — ещё менее терпеливо продолжает он.
Кровь у меня вся прилила, кажется, к голове, будто скоро я упаду в обморок…
Все смотрят на меня. Я не хочу им отвечать, я хочу быть немым и глухим, я…
Они продолжают смотреть.
Мне очень жарко…
Я умру. Они, как акулы, набросятся сейчас и сожрут меня с потрохами.
Я закрываю глаза…
— Нет, — шёпотом произношу я, — это подделка. Неплохая, но специалисту сразу видно…
Я говорю им что-то там ещё с умным видом и знанием дела. Они разочарованы. Приходит внук КГБшника, забирает картину…
Я не хотел этого говорить. Правда, не хотел! Язык, губы, но не я сам… я бы… нет, я не таков.
Но теперь, когда уже всё сказано, что поделаешь?
Ничего.
Но я бегу за этим мужчиной, из рода КГБистов и хватаю его за рукав куртки… Он оборачивается, спрашивает:
— Чего вам?
А мне… А мне немного надо:
— Отдайте мне картину.
— А вам зачем? — недоверчиво сужает он глаза.
— Интересная работа, с точки зрения…
Он думает.
— Десять тыщ.
Придумал.
Я отдаю ему последние десять тысяч, мы вместе кое-как помещаем полотно ко мне в машину…
Меня убивает осознание того, что я только что сделал. Я купил шедевр, стоящий десятки миллионов долларов, за десять тысяч рублей…
Наверное, я всё-таки не неудачник.

III


Я открываю глаза. Надо мной висит голова того самого юноши, он обмахивает меня каким-то клочком бумаги, вокруг стоит эта толпа в костюмах, возле моего носа маячит чья-то рука с «нашатырным спиртом» зажатым в кулаке…
— Очнулись, Лука Константинович? — взволновано вопрошает юнец и подает мне руку.
Я отталкиваю его ладонь, поднимаюсь, все улыбаются, облегченно вздыхают, я лишь смущенно произношу:
— Жарко сегодня… А я сердечник… Простите.
— Так что с картиной? — вопрошает всё тот же нетерпеливый мужчина.
Он, наверное, гиперактивный. Не может минуту подождать…
— А что с картиной? — не понимаю я. — Что-то случилось?
— Это я вас спрашиваю, что с картиной. Вы мне скажите, подделка это или нет?
Я вспоминаю бред, который мне приснился в обмороке. И понимаю, что это бред.
— Нет, господа, это не подделка. Это подлинник «Раненного стола», по крайней мере, так показал первичный осмотр. Теперь же, полагаю, шедевр следует отправить на дальнейшую экспертизу.
Я говорю это громко, гордо и уверенно. Мне не жаль, что я так поступаю, мне не жаль, что я упускаю лучшую жизнь. Я ведь просто не мог поступить иначе. У меня не было выбора. Кто бы я был иначе?
Богатый человек. И несчастный до конца дней своих.

Фото: © Freepik

IV

— Я бы себе просто не смог простить, понимаете?
Мы с внуком КГБиста (он представился, но я не помню кем), стоим на крыльце музея, льет дождь, и он курит.
— Угу, — говорит он, — понимаю.
Мы молчим. По улице хаотично снуют то в одну, то в другую сторону пешеходы под зонтиками, пешеходы без зонтиков, зонтики без пешеходов... Хотя, впрочем, последнего не было. Бред воспаленного воображения.
— А я, — вдруг заговорил потомок стража государственной безопасности, — знаете, тоже не понимаю. Я ведь помню его...
— Кого его? — спрашиваю я.
— Дедушку, — по щеке покатилась слеза. Я посмотрел на него и почувствовал, как глаза намокли... — Он был не такой. Он был честный, он мне всегда говорил: внучек, обманывать — это очень плохо, сам потом мучиться будешь... А сам... Нет, я всё равно его люблю. Но получается, то как я жил свою жизнь, не врал или старался не врать — получается, это неправильно?
Мы снова молчим. Я вглядываюсь в эту стену дождя, за которой ничего не видно.
— Нет, это и есть единственно правильно. А больше и нет ничего правильного, кроме правды.
Это я говорю. Но будто и не я в то же время. Будто кто-то другой, более мудрый, сильный и честный говорит это моими губами...
— Может и так. Только в итоге я — идиот. Ничего-то у меня нет. Мог бы продать её и... Неудачник, вот кто я, — говорит мне внук неудачника.
— И я, — говорю ему я.

2025