«Друг должен быть достаточно похож на меня, чтобы ответить пониманием и при этом оставаться другим, отличным, чтобы оставаться интересным», – говорил он мне.
И ещё в тот момент эти два слова «друг» и «другой» казались совершенно нечестно сближенными нашим языком. Конечно, если бы в то время я хоть немного сомневалась в его словах, то сразу стало бы понятно, что большинство его мыслей были пресны, безвкусны. Но я, не задумываясь об этом, жадно проглатывала и впитывала каждую из них, решив, что выяснить их полезность смогу позже. А все потому, что видела, как в нем зрел страх остаться как несорванным плодом, так и сгнившим на ветке за ненадобностью, поэтому и пыталась показать, что на каждую его идею найдётся свой едок. Я росла вслед за ним, и в итоге его пренебрежение к некоторым людям передавалось мне по наследству, его ненависть или страсть к определённым книгам или фильмам становились и моими тоже. Мы делили с ним вкусы в музыке, искусстве, еде и одежде. Так что не было ничего удивительного в том, что я переняла некоторые, если не все, из его идей. До сих пор вспоминаю, как гудела кровь каждый раз, когда я думала, что добралась до какой-то прорастающей истины, после того как слышала его очередные возгласы: «Никогда не сожалей о лжи, быть пойманным на ней – единственное, что достойно порицания», – советовал он, хоть я об этом не просила. «Никогда не говори «простите» или «извините». Говори «извиняюсь», ведь это значит извиняю самого себя», – учил он каждый раз, когда я забывала или оговаривалась. «Никогда не спрашивай «могу ли я», звучит, будто ты сомневаешься в своих способностях», – вечно поправлял меня в магазинах. «Запомни, никогда ни у кого ничего не проси, так они поймут, что ты слабее», – выговаривал он, вцепившись в свой голос, настаивая на враждебности всех вокруг. Подобные отрицания и запреты все время сопровождали его, что не было редкостью в нашем возрасте. Все эти чрезмерные требования к миру и навязчивая нетерпимость ко всему, что не соответствовало представлениям об идеале, встречались каждому человеку на определённом этапе его взросления, однако он отрицал и обвинения в бушующем проявлении юности, заявляя, что работает подобно скульптору, срезая все лишнее и оставляя одну лишь пустую форму, в которой позже могут вырасти приличные идеи.
Так он работал и с собой, вечно пытаясь убрать все неаппетитное, но слишком часто промахиваясь. Видимо, его рука почти всегда дрожала, направляемая склизким страхом показать себя настоящего, срезать слишком много. Помню, как он сказал мне, что предпочитает ягоды фруктам, ведь большинство ягод внутри такого же цвета, как и снаружи, а значит, им нечего скрывать, даже когда срезаешь с них верхний слой. Возможно, тогда я уделила этим его словам слишком мало внимания. Подобные небольшие откровения всегда происходили ближе к ночи, а когда я упомянула об этом в нашем разговоре, он сказал, что мысли, подобно кошкам, – ночные животные, чью добычу лучше рассматривать при дневном свете.
Днём же его мысли иногда становились сухими и режущими, как свирепый рваный зимний воздух. В это время он никогда не боялся крикливых формулировок и подбирал слова со вкусом. Со вкусом фасоли, утопленной в кетчупе, и маленьких карамелек, расцарапывающих десна и язык. Слова, всегда охотившиеся в стае, становились хищниками-одиночками и одно аккуратно брошенное слово могло ещё долгое время терзать человека. Единственной его целью было направить всю закипающую в нем злость хоть на кого-то, помимо него самого. Тогда он считал злость своей самой сильной эмоцией, питающей и направляющей. Сейчас мне кажется, что его страх, поглощающий все вокруг, был куда сильнее и беспощаднее. Он боялся окончательно потерять веру в собственную уникальность, боялся показаться недостаточно интересным или слишком глупым и слабым, поэтому и пытался постоянно лепить из себя кого-то другого. Но больше всего он боялся быть пойманным на лжи и, видимо, поэтому решил спрятаться.
Иногда я задумываюсь, каким он стал теперь. Задаюсь вопросом, какая мысль пугает меня больше, что он не изменился вовсе, или изменился настолько, что встреться мы спустя столько времени, я уже не узнаю в нем своего старого друга.